Я начала надеяться, что срочные дела внезапно отвлекли барона, и он сегодня не придет, когда визгливо заскрипела дверь и, заслоняя хлынувший потоком свет, через порог шагнул Владимир. Он оглянулся по сторонам и, не заметив меня в углу, присел на корточки, облокотясь спиной о стену. Издалека мне было трудно разобрать выражение лица барона, но по резким его движениям я догадалась, что он взволнован не менее меня.
Выждав с минуту, Владимир провел рукою по лбу, словно вытирал испарину и, встав, направился к дверям. Сообразив, что он сейчас уйдет и будет по праву называть меня обманщицей, я сбросила трусливое оцепенение, в котором пребывала, и торопливо окликнула из темного угла: - Владимир!
Следовало сказать: - Хозяин, - как нравилось барону, но имя уже слетело с уст, и мне осталось ругать себя и ждать сердитых замечаний о позабывшейся холопке.
Но Владимир не обратил внимания на оговорку. Он вздрогнул, резко обернулся и с непонятной горечью заметил.
- Вы пришли.
При этом барон взглянул с таким упреком, как будто бы не он, а я хотела наказать его.
Впрочем, чему тут удивляться! Для Владимира я виновата уже в том, что существую на белом свете. Вот был бы для него подарок, когда бы надоедливая крепостная исчезла - навсегда. При этой мысли в горле противно запершило - точь-в-точь, как давеча, когда обида горячею волною накатила на меня, лишая страха.
Я поднялась с тихонько хрустнувшей охапки сена и, напустив холодный вид, направилась к барону, равнодушно наблюдая, как с каждым моим шагом он всё более мрачнеет.
Минуты растянулись в вечность. Тишина давила уши. Всё было, как во сне. Уже не чувствуя себя несчастной жертвой, я пристально глядела в глаза застывшего барона. Впервые из них пропала брезгливая насмешка. Владимир смотрел внимательно и грустно. На миг мне показалось, что сейчас он разведет руками и извинится за угрозы, но я ошиблась. В последнюю минуту барон опомнился, как будто вырвался из тягостного сна, в который мы попали оба, и усмехнулся – криво – как обычно.
И тишина исчезла. Звуки налетели на меня со всех сторон. Зафыркал конь в углу. В окошко стукнул ветер. И не скрывающий насмешки голос Владимира проговорил:
- Похвально. Я Вас ещё не наказал, а Вы уже пример покорности. Надеетесь отменным послушаньем добиться снисхождения?
В язвительной издевке звучала аккуратная подсказка. Путь к спасению был прост - кивнуть и вымолить прощенье, избавившись от наказанья, но самодовольный вид барона лишил меня привычной осторожности. Какой-то бес раскрыл мои уста, заставив возразить:
- Мне слишком хорошо известна Ваша ненависть ко мне, чтобы хранить напрасные надежды.
Глаза Владимира недобро вспыхнули. Ещё бы, мой мучитель думал, что я начну просить о снисхождении, но лучше умереть, чем видеть, как он со снисходительную миной меня прощает.
Дерзкий вызов тотчас получил ответ. Глаза барона метали молнии, но бархатистый голос звучал с обманчивым спокойствием:
- Тогда не будем тратить время. Готовьтесь.
Bouche de miel, coeur de fiel. * Взмахнув рукой, он указал небрежно на скамью и, отвернувшись, задвинул засов, чтобы никто не мог войти в конюшню. На целом свете остались двое - я и мой мучитель. При этой мысли страх, холодный, липкий, сковал меня. Спокойствие Владимира казалось ужаснее любых угроз. Лучше бы он злился и ругал. Тогда бы я могла подумать, что значу для него хоть что-то. Но равнодушный холод подтверждал, что для барона я пустое место. Напрасно было льстить себя надеждой, что он не сможет выпороть меня. Владимир благороден, но не с дворовой девкой.
От неожиданной догадки дрожь прошла по телу. Да, он меня накажет. Не больно, но унизительно и мерзко. Несколько ударов плеткой - от них не будет шрамов на спине, зато нахальная девица навек запомнит, кто она такая. А что до шрамов на душе, какое дело хозяину, о чем холопы думают, лишь бы знали своё место и слушались беспрекословно.
Стоит ко мне спиной и ждет. Ему противно даже оглянуться. И эполеты на плечах переливаются холодным блеском. Гляжу на них и вдруг с усмешкой понимаю - мне безразлично, что сейчас случится. Как будто я уже мертва. Как бедная соседская Татьяна, что после порки утопилась у нас в пруду. Её хлестали при всех в одной рубахе, сказала мне Варвара. В одной рубахе! Вот как мне готовиться. Я знала, но не хотела вспомнить.
В неистовом отчаяньи бросаю на пол шаль, срываю сарафан и опускаюсь на грубую скамью, даже не успев подумать, что на мне не грубая крестьянская рубаха, а тонкая сорочка из английского батиста. Странно, но я не ощущаю холод, не чувствую стыда, – к чему стесняться палача? Скорей бы он ударил, и боль прогнала глупые мечты. Хотела знать, голубушка, кто ты? Истина проста, как стог сырого сена. Обычная холопка, до которой хозяину и дела нет.
Даже ненависть его пропала. Идут минуты, а Владимир медлит с наказаньем. Наконец, я слышу – он повернулся и медленно склоняется ко мне. Зажмурившись от страха, жду удара, но вместо боли чувствую тепло его руки, застывшей над моим затылком так близко, что можно ощутить её дрожанье. Помедлив, она неторопливо спускается, почти касаясь моей спины, окаменевшей в ожидании удара, всё ниже, ниже, и тронув изгиб у дрогнувших колен, отдергивается. Я шумно выдыхаю, ничего не понимая и не решаясь оглянуться. А в вязкой тишине пронзительным ударом разносится чуть хрипловатый и ставший незнакомым голос Владимира:
- Зачем? Зачем Вы это делаете со мной?
Кошусь через плечо и с удивлением встречаю взгляд: тоскливый и молящий и больше не таящий ничего. Заносчивый барон исчез. Человек, стоящий рядом, страдает и томится не менее меня. В измученных глазах, скривившихся губах, ладонях, прижатых к вискам - боль. Ему так плохо, что я тянусь к нему и думаю утешить, но успеваю вспомнить, что именно меня он обвиняет в своих страданиях. Если бы я знала, почему?
Тоскливый взгляд чего-то просит, и невероятная догадка сбивает мне дыхание. Не может быть, но это правда! Владимир любит! Меня – свою холопку! С радостью открытия приходит боль. Барон не просто любит. Он ненавидит нас обоих за непрошеное чувство. Вот откуда его придирки. Россия – не Париж. Между нами пропасть, которую не перейти.
Обида на мир, устроенный несправедливо, охватывает меня и заставляет горько зарыдать, уткнувшись лицом в скамью. Сперва беззвучно, потом всё громче. Минуту назад я не могла заплакать. Слез не было, а теперь они текут из глаз и угрожают затопить конюшню. Потоки, реки слез. Откуда в человеке столько воды? Я тону в них, не замечая боли в ободранных о грубую скамейку пальцах, не слыша растерянного шепота Владимира, зовущего меня. Но барон упрям, если он хочет, чтобы его услышали – сумеет добиться своего. Спустя минуту меня подхватывает ласковое тепло, и я не сразу понимаю, что сижу в объятиях Владимира, и он с нежданной нежностью баюкает меня. Это так не похоже на моего мучителя, что начинаю рыдать ещё сильнее, уткнувшись носом в его мундир. Холодная пуговица впивается мне в щеку и мигом теплеет от горячих слез.
Как ни странно, плакать в объятиях Владимира уютно и приятно. Сквозь ткань сорочки я ощущаю, как руки барона осторожно гладят мои плечи, а губы, из которых я прежде слышала одни угрозы, нежно шепчут моё имя и целуют, целуют завитки волос и щеки, мокрые от слез, и хлюпающий нос. Должно быть, я ужасно выгляжу!
Но думать нет времени. Губы Владимира украдкой прикасаются к моим губам. Совсем легко, но я пугаюсь и начинаю отстраняться, но снова всхлипываю. Рот раскрывается, и я впервые узнаю, каким бывает настоящий поцелуй.
Он сладкий и бесстыдный. Даже руки барона на моей груди не кажутся такими неприличными, как этот поцелуй. Он кружит голову и заставляет с удивлением признать – принадлежать Владимиру не так уж плохо. А в этот миг я полностью принадлежу ему – отдав во власть барона не только губы, но и всю себя.
---------------------
* На языке мед, а в сердце лед (франц).
