Письмо восьмое.
28 августа 1843 года

Милая Сонечка!

Только что принесли мне ответное твоё письмо. Как же радостно прочесть, дорогая сестричка, что чувствуешь ты себя хорошо. Будь умницей, береги себя и далее. Помни, что от разумного твоего поведения зависит здоровье ангелочка, коий должен порадовать нас рождением своим, как поняла я, к Пасхе. С нетерпением буду ждать сего двойного праздника. Надеюсь, рассказ мой не слишком обеспокоил тебя. Ибо в положении твоем ни в коем случае нельзя волноваться. Честно говоря, уже жалею я, что решила поведать грустную сию историю. Впрочем, зная нынешние мои дела, не должна ты сильно озабочиваться и расстраиваться из-за событий давно минувших.

В письме своем ты недоумеваешь: как могли подкидыша сделать крепостным. Милая, ты слишком буквально поняла меня. Да, я писала, что Надин, спустя полгода после отъезда своего из усадьбы, словно кукушка, подбросила Ивану Ивановичу грудное дитя. Но подразумевала лишь бессердечную сущность её поступка. Конечно, Надин не оставляла дочку в корзине у парадной двери. Нет, девочку привезла служанка и с рук на руки передала ошеломленному отцу. По счастью, скандала, на который верно рассчитывала Надин, не случилось. Баронесса в тот день отъехала в ближайший монастырь. И у Ивана Ивановича было время решить, что делать с бедным младенцем. Как на грех в одной из деревень о ту пору был сильный пожар, в огне коего погибла большая крестьянская семья. Сиё несчастье и надумал использовать Иван Иванович, записав девочку дочкою сгинувших погорельцев.
Ты пишешь, что барон вполне мог бы выдать ребенка за обычного подкидыша или вольную сироту. Ах, если бы всё обстояло так просто! Для начала представь, что подумала бы несчастная баронесса, увидевши в доме своем свободную крошку. Ведь она не забыла ничего. День и ночь горькие воспоминания о преступной связи мужа терзали её благородное сердце. Потому первою мыслью баронессы было бы, что Иван Иванович приютил в доме дитя своё от Надин.
Другое дело крепостной ребенок. Не знаю, как пришел сей странный замысел в голову барона. Но оказался он необычайно ловким. Появление крепостной сиротки ни на миг не встревожило баронессу, на которую ныне Иван Иванович боялся лишний раз дышать, не то, что расстраивать. Да и почему должна была Вера волноваться? Согласись, частенько мы даже не замечаем, что происходит с нашими крепостными, какие у них беды и заботы. Самый добрый и справедливый из нас смотрит на слуг снисходительно, а нередко и свысока, ибо не считает за равных. Вот и Вера не связала крепостную малышку со своею великосветской сестрою. Напротив, великодушное сердце баронессы исполнилось жалости к беззащитной крошке. Потому захотела она сама заботиться о девочке, по страшной случайности оставшейся без отца и матери.
Таким вот невероятным путем Иван Иванович сумел решить невыполнимую задачу и оставить рядом родное дитя, не огорчив жену, перед коей чувствовал себя последним грешником. Конечно, считал он положение дочери временным и собирался в будущем его исправить. Но нет ничего более постоянного, чем временное. Если поначалу барон боялся причинить боль жене, то после её смерти стал чувствовать себя виноватым перед сыном. Владимир был достаточно большим, чтобы догадываться о причине свалившихся на семью бед. В безвременной кончине матери винил он не только тетку, но и отца. Потому барон, безумно любящий сына, всё откладывал и откладывал удочерение. Ибо хорошо понимал, что, явив свету последствия позорной своей связи со свояченицей, окончательно упадет в глазах Владимира и навеки с ним рассорится.
Судя по всему, Иван Иванович надеялся, что, повзрослев, сын станет снисходительней к грехам отца. К тому же не хотел он огорчать Владимира, уезжавшего на Кавказ. Вот и тянул время, по легкобытности своей забывая, что и сам смертен. Ты спросишь: почему о дочери Иван Иванович волновался менее, чем о сыне? Трудно сказать. Может потому, что всегда была я рядом, а Владимир сначала учился в пажеском корпусе, а после воевал. А может, зная развратный нрав Надин, сомневался он в своем отцовстве. Или одним своим видом напоминала я барону былой грех и потому отвращала от себя. Теперь уже не узнать. Восемь лет было у Ивана Ивановича после смерти жены, чтобы определить мою судьбу. Однако, он так и не решился ни на что. Даже не дал вольную. Впрочем, освобождение трудно было бы сохранить втайне. Стоило начать оформлять документы, и новость о крепостном моем положении разлетелась бы по всему уезду.
Думаю, барон пытался изыскать какой-нибудь хитрый способ, чтобы тайно устроить мою судьбу. Однако, не слишком сильно утруждался сей заботой, считая, что впереди много времени. В результате после внезапной смерти отца Владимир даже не нашел документов, говоривших о нашем родстве. А ныне ему приходилось прилагать столько усилий, чтобы выяснить хоть что-то о рождении моем. К сожалению, все попытки были бесплодны. Многие свидетели стародавних событий умерли, многие уехали неизвестно куда. Но Владимир не сдавался. После упорных розысков удалось ему узнать некоторые подробности у старых друзей Ивана Ивановича. Однако, новые факты говорили не в нашу пользу. И нехотя рассказывая мне об печальных результатах, барон всё более мрачнел.

Шли дни, страшные и безжалостные в своей безысходности. Я покаялась во всем священнику нашему, отцу Григорию, и он отпустил грехи мои, подтвердив, что неведение снимает с Владимира и меня половину вины. Потом, батюшка наложил на нас епитимью, велев, пока не выясним мы всей правды, позабыть об супружестве и жить в полном воздержании. Когда же завела я речь о том, что хочу уехать от Владимира, отец Григорий отвечал, что исповедовал барона и, узнавши его намерения, полностью их одобрил. И что мне следует остаться дома, терпеливо ждать и молиться, чтобы грех наш оказался жестоким вымыслом.
Легко сказать – ждать. Поверь, Сонечка, нет ничего хуже тягостного ничегонеделания, когда от тревог и волнений опускаются руки и нет сил заняться обычными делами. Даже рядом с Ванечкой не оставляло меня ощущение безысходности. Часто, когда Владимир в поисках своих отъезжал из дому, я шла к сыну и, взяв его на руки, в бесцельной праздности бродила по дому, вдруг ставшему чужим и мрачным. Слезы текли по моим щекам, но я не замечала их, пока Ванечка не начинал плакать со мною вместе. Лишь тогда, опомнившись, начинала я утешать бедного своего малыша и на миг отвлекалась от мучительных дум.
Никто из дворовых не знал о причинах горя моего. Ибо Владимир строго велел хранить в тайне возможное наше родство. Даже Варвара ни о чем не ведала. Лишь отец Григорий посвящен был в беду нашу. Но, к стыду своему, старалась я пореже видеть доброго священника. Хоть отпустил он вину мою, но я-то знала, что осталась грешницей, ибо в сердце своем продолжала желать Владимира, не в силах испытывать к нему одни только сестринские чувства.
Даже не знаю, что было хуже: тосковать без барона или терзаться от запретных страстей по возвращении его. Ночами ворочалась я в одинокой постели, не в силах уснуть без привычных объятий. А по утрам боялась протянуть Владимиру руку для поцелуя, потому как одно нежное прикосновение его губ бросало меня в такой жар, что в огне его исчезали остатки разума моего и воли. Умом понимала я, что следует мне испытывать отвращение ко всему, что было меж нами. Но душа моя продолжала любить барона и стремилась лишь к нему.

Минуло два мрачных месяца, за кои теряли мы надежду столько раз, что впору было во всем разувериться. Уже первый снег выбелил унылый осенний пейзаж, а в жизни нашей мало что изменилось. Владимир заботливо старался не показывать мне переживаний своих, но давалось ему сиё с трудом. Настроение барона менялось каждый день. То был он хмур и молчалив, и как в детстве забравшись с ногами в кресло, часами сидел неподвижно, опустив плечи и крепко обхватив колени. И серые глаза его, не замечая творящегося вокруг, тоскливо глядели в неведомую даль. То вдруг раздражался он по пустякам, шумно распекая перепуганную дворню. И радуясь гневу, возвращающему Владимира к жизни, украдкой смахивала я слезу. А то становился барон неестественно оживлен и развлекал меня невероятными историями. К примеру, про Птолемеев, кои женились лишь на собственных сестрах. Помню, как замерла я от ужаса, когда барон, внимательно глядя на меня, принялся объяснять, что делалось сиё для того, чтоб чужие не попали в семью. И что благодаря родственным бракам не было никого могущественнее этой династии...
Впрочем, следует отдать должное стойкости Владимира. Не взирая на расположение духа своего, продолжал он упорно проверять, правдивы ли бумаги, найденные в тайнике, нет ли подделки или какой путаницы. Для сего перебирал барон семейные документы, читал родительские дневники тех лет, отсылал письма отцовским друзьям и постоянно отъезжал куда-то, встречаясь с людьми, кои могли пролить свет на мою тайну… Но чем настойчивее пытался Владимир доказать, что я не сестра ему, тем более находилось тому подтверждений.
Оба были мы в полном отчаянии. Жизнь казалась разрушенной навеки. В дополнение ко всем мучениям, неодолимая преграда лишь усилила нашу страсть. Тела не хотели знать о запретах. И хоть удавалось нам сдерживать преступное влечение, но долго так продолжаться не могло. Памятуя пылкий нрав Владимира, хорошо понимала я, чего стоит воздержание его. И порою даже думала, что лучше бы он нашел себе кого-нибудь, но только так, чтоб я не ведала того. Ибо, даже зная, что барон брат мне, не могла я представить, как переживу его измену. К счастью или несчастью, но другие женщины не занимали Владимира. Мрачный его взор искал лишь меня, и с горьким торжеством я видела, что более никто ему не нужен. Сердце разрывалось от жалости к любимому. Непокорные руки сами тянулись, чтоб приласкать его и утешить. Но, сознавая невозможность быть нам вместе, заставляла я себя держаться холодно, чтоб лишний раз не тревожить Владимира терзаниями своими. Постепенно приучилась я не вздрагивать в смятении, когда губы барона нежно целовали мне руку. А когда Владимир осторожно прикасался к локонам моим и, не решаясь на большее, принимался тихо их гладить, то умело прятала я сердечный трепет под спокойной улыбкой. Конечно, горько было видеть, как в ответ на холодность мою вспыхивает досада в лучистых очах Владимира. Но что могла я поделать? Отныне следовало нам забыть прошлое и привыкать жить друг без друга. Наука сия давалась со страданиями и слезами. Однако, понемногу осваивала я её и, быть может, овладела бы в совершенстве, превратив в льдинку пылкое своё сердечко. Но Владимир помешал сему благоразумному плану.

Однажды, поздним вечером, когда ворочалась я в постели, гоня прочь запретные мысли, дверь в спальную отворилась и, подняв голову, увидела я Владимира, с безнадежной тоской смотрящего на меня. Хотя лежала я, одетая в пеньюар, но под пристальным взглядом, помнившим все изгибы тела моего, вдруг ощутила себя бесстыдно обнаженной и в смятении замерла, невольно припомнив сладкие минуты нашей близости. Барон меж тем медленно, словно во сне, подошел и присел рядом на кровать. Лишь легкое покрывало отделяло тела наши, объятые невидимым жаром. Из последних сил противилась я безумному желанию. Но тут с уст Владимира сорвался не то вздох, не то стон, от звука коего безумная смесь любви, жалости и нежности охватила меня. И захлебнувшись разноцветной её волной, позабыла я обо всем на свете. В целом мире остались лишь Он и Я. Что было далее, припоминаю я смутно. В памяти сохранилось лишь острое, почти невозможное наслаждение от прикосновения сильных рук, лихорадочно стаскивающих с меня кружевной пеньюар. А ещё горячие губы, жадно скользящие по нагой моей коже. И пленительный трепет от быстрых голодных поцелуев, сладко обжигающих тело и душу. Потом в ночном безмолвии раздался низкий голос Владимира, коий с мольбой повторял на все лады имя моё. С ужасом ощутила я неотвратимость того, что сейчас случится. И пытаясь противиться предрешенному, стала просить барона опомниться, не делая, впрочем, более ничего, чтоб остановить его, ибо на это просто не было у меня сил. Но жалобный мой голос звучал втуне. Неведомая сила уже кинула друг к другу истосковавшиеся наши тела, и они сплелись в столь крепких объятиях, что невозможно было их разорвать. Как замерзший путник, чудом спасенный и очутившийся подле жаркого пламени, отогревалась я в горячих поцелуях Владимира. Пару раз в голове моей пронеслось, что теперь всё кончено, но мысль сия показалась чужой и ненужной. Ничто не имело значения, кроме того, что происходило сейчас меж нами. Словно половинки, кои были болезненно разделены по живому, вновь слились мы в единое целое и стали бесконечно близки. Каждое легкое прикосновение, каждый нежный поцелуй и пылкое объятие вновь и вновь подтверждали, что принадлежим мы друг другу на веки вечные и иначе не может быть. Неземное наслаждение переполняло тела наши и души, так что казалось, ещё немного и от счастья сердца остановятся. И если б умерла я в сии минуты, то даже смерть не показалась бы мне достаточной платой за волшебные мгновения.
Не ведаю, сколь долго продолжалось сиё безумие. То мнилось мне, что длилось оно вечность. А то - что пролетело, как одна короткая секунда. Знаю только, что случилось то, чего так страшились мы, и к чему столь стремились, не взирая на все запреты. Невозможная любовь осуществилась, унеся нас в сияющие высоты. Но когда спустилась я с блаженных вершин, сознание тут же настигла страшная мысль, что в сладостные небеса взлетала я в объятьях брата. Запоздалое раскаяние сжало сердце, и оно затрепетало в ожидании грядущих бед. Барон меж тем взял в ладони моё лицо и, заглянув в него бездонным взглядом, в отчаянии зашептал, что не может разлюбить меня. Что нужна ему только одна женщина на свете – собственная сестра… Плача от ужаса и бессилия, гладила я Владимира по темным волосам и горестно думала, что впали мы в смертный грех. Что нет нам теперь прощения ни на небе, ни на земле. И что божья кара настигнет и нас, преступных, и невинное наше дитя. Так в горьких слезах и мучительных мыслях я заснула, даже не найдя мужества прогнать от себя барона.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ТУТ
Напишите мне